24 мая 1940 года, 80 лет назад, родился Иосиф Бродский, нобелевский лауреат и крупнейший русский поэт второй половины XX века. Журналист Алексей Королев для «Известий» вспомнил, как быстро Бродский обрел статус живого классика, как складывались его отношения с властью и как аполитичность поэта уживалась со стихами об афганской войне и независимости Украины.
Место в строю
Слово «гениальность» имеет — во всяком случае в русской смысловой традиции — отчетливо иерархическое значение. «Иванов — хороший писатель, Петров — выдающийся, Сидоров — великий. Пушкин — гений». Нечто вроде эполет генералиссимуса. Правда, уже на втором круге размышлений начинаются проблемы. А Лермонтов — он как, гений? Вроде бы да. А Некрасов? А Блок?
Гениальность всё же, кажется, про место не на вершине, а чуть в стороне, наособь. Про поразительное несовпадение масштаба дарования и обстоятельств биографии. Про то, когда хочется только спросить «Но, черт побери, как?!» и не задавать больше никаких вопросов.
А еще гения видно сразу, с самой юности, с самых первых шагов в творчестве. Причем видно настолько, что все окружающие — даже если считают гениями самих себя — сразу и безоговорочно признают кого-то даже не первым среди равных, а фигурой из другого измерения.
Иосиф Бродский, последний гений русской литературы, родился в Ленинграде в культурной, но вовсе не богемной семье. Его отец был фотожурналистом, военным корреспондентом на флоте, мать — бухгалтером. В шестнадцать будущий нобелиат бросил школу и на несколько лет зажил той жизнью, которую вели многие свободолюбивые юноши из интеллигентных семей: работал в геологических экспедициях, в свободное время упорно занимался самообразованием. Начал писать стихи. Какое-то время пытался заниматься в литературной студии, но бессмысленность этого времяпровождения сразу стала очевидной. Бродский появился как законченный и самоценный поэт сразу, с первых же стихотворений.
Автор цитаты
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги, уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном, толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Эти стихи, которые 19-летний Бродский прочел на «турнире поэтов» в феврале 1960 года принято считать точкой отсчета. Зрелая мощь лирики и абсолютная, нереалистичная даже по тем относительно вегетарианским временам свобода — Бродский с самых первых шагов дал понять, что за поэт появился в русской литературе. И все те, кто его окружал в то время, — шумная толпа молодых ленинградских поэтов, поголовно гениев, разумеется: Найман, Рейн, Уфлянд, Бобышев — поняли и приняли это. Главным поэтом своего поколения Иосиф Бродский стал за один день.
Противостояние
Взаимоотношения Бродского с советской властью принято рассматривать как образчик иррационального противостояния. С легкой руки Сергея Довлатова родилась легенда об абсолютной отстраненности поэта от внешних реалий. «Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании. Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский — жив. И что «Коминтерн» — название музыкального ансамбля».
Вторая часть легенды гласит, что на такое поведение власть обиделась еще сильнее, чем если бы Бродский был диссидентом. И упекла поэта в ссылку.
Как и всякой законченно красивой истории, этой не хватает самой малости — достоверности. Бродский с 1960 года был под наблюдением КГБ — не как поэт, разумеется, а как человек, планировавший угнать самолет и бежать из СССР (факт абсолютно подлинный, правда, дальше поездки в Среднюю Азию с целью «присмотреться» дело не зашло). Идиотский судебный процесс 1964 года, сопровождавшийся и тюрьмой и самыми настоящими пытками в психиатрической больнице, был, конечно, образцово-показательной расправой над инакомыслием, причем в его самой невинной форме.
В любом неправом суде (Бродский был официально реабилитирован в 1989 году), нет ничего смешного, но невозможно без слез читать частное определение в адрес защитников поэта, вынесенное судьей: «пытались представить в суде пошлость и безыдейность его стихов как талантливое творчество, а самого Бродского как непризнанного гения». Пожалуй, еще никогда в отечественной истории суд не выносил столь квалифицированного литературоведческого вердикта — правда, не совсем по своей воле.
Важно понимать, что к этому моменту двадцатитрехлетний Бродский был не просто «талантливым юношей из Ленинграда». Его строчки берет в качестве эпиграфа к своему стихотворению Ахматова, взаимоотношения с которой в значительной степени закончили формирование не только Бродского-поэта, но и Бродского-человека. «Именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами», говорил он впоследствии.
Нельзя забывать, что именно Ахматова, несмотря на отсутствие у нее какого бы то ни было официального статуса, пользовавшаяся колоссальным неформальным влиянием в интеллектуальных кругах, фактически вытащила Бродского из ссылки: по ее просьбе за поэта вступились самые авторитетные для власти деятели культуры, от Шостаковича и Федина до Чуковского и Маршака.
О Бродском-ссыльном узнали и за границей: в его защиту выступил Жан-Поль Сартр. В результате из пяти лет приговора Бродский провел в ссылке полтора, что по единодушному мнению его близких банально спасло ему жизнь: с юности поэт страдал сердечной недостаточностью, а работа в деревне была физически очень тяжелой.
Автор цитаты
А. Буров — тракторист — и я,
сельскохозяйственный рабочий Бродский,
мы сеяли озимые — шесть га.
Я созерцал лесистые края
и небо с реактивною полоской,
и мой сапог касался рычага.
Топорщилось зерно под бороной,
и двигатель окрестность оглашал.
Пилот меж туч закручивал свой почерк.
Лицом в поля, к движению спиной,
я сеялку собою украшал,
припудренный землицею как Моцарт.
Изгнание
Разумеется, эмиграция была для Бродского естественным выбором — сколь бы противоречивым ни было его публичное отношение к отъезду. Рано и трезво оценивая свой дар, он понимал, что вполне способен стать писателем мирового масштаба — и первым русским в этом качестве со времен едва ли не Чехова.
Тем не менее, уезжал он не вполне по своей воле и даже дав согласие на отъезд, долго тянул. По легенде, в чемодане, с которым он сел в самолет до Вены, была пишущая машинка, сборник Джона Донна и две бутылки водки для жившего в Австрии Уильяма Одена, едва ли не самого ценимого Бродским поэта-современника.
Оден принял в судьбе Бродского деятельное участие, как и многие другие западные интеллектуалы первого ряда. Поэт, опубликовавший в СССР менее десятка стихотворений, был для них абсолютной ровней.
Жизнь Бродского за границей устроилась с поразительной быстротой и успехом. Принципиально игнорируя попытки встроить его в диссидентский лагерь (и, говоря шире, в третью волну эмиграции вообще), он избрал для себя типовую для западного интеллектуала стезю — университетского профессора, пишущего стихи и прозу. Прозу — точнее, эссеистику — Бродский начал писать по-английски и это двуязычие сохранил до конца жизни. Это принесло ему тот самый статус международной знаменитости, который он хоть и не алкал, но от которого принципиально не отказывался. Слава его — это важно — при этом была чисто писательской, в отличие, скажем, от Александра Солженицына.
Не следует, впрочем, думать, что Бродский прочно обустроился в башне из слоновой кости. Он живо откликался — конечно, в основном, как поэт — на самые разные события окружающего мира. Разумеется, первым в голову приходит его панегирик маршалу Жукову, широко известный:
Автор цитаты
Маршал! поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Всё же, прими их — жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.
Менее известны его стихи об афганской войне, которую Бродский осуждал с несвойственной ему обычно резкостью:
Автор цитаты
Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
Камни лежат, как второе войско.
Тень вжимается в суглинок поневоле.
Небо — как осыпающаяся известка.
Самолет растворяется в нем наподобье моли.
И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
в грунт, покрывается твердой пленкой.
Про стихи «На независимость Украины», в которых резкость переходит уже в открытое раздражение, нечего и говорить. При этом нежелание, фигурально выражаясь, «воевать» на чьей-либо стороне Бродский сохранил на всю жизнь и даже нобелевскую лекцию начал с напоминания об этом: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко — и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, — оказаться внезапно на этой трибуне — большая неловкость и испытание».
Нельзя не отметить, что из пяти или шести (смотря как считать) нобелевских премий, имеющих отношение к русской словесности, награда Бродского — единственная, не отягощенная привкусом политических решений.
В Россию он так и не собрался — несмотря на настоящую, глубокую любовь к родине, которой он никогда не скрывал, но которой не торговал и не кичился. Во-первых, мешал иррациональный страх перед воспоминаниями молодости (чего Бродский и не скрывал), во-вторых — здоровье.
По свидетельству главного биографа Бродского, Льва Лосева, поэт смолоду и внешне и, главное, внутренне был существенно старше своих паспортных лет; и если рано пришедшая интеллектуальная зрелость была безусловным благом, то физически Бродский никогда не был полностью здоровым человеком. Понимал это и он сам, делая в последние годы многочисленные и подробные распоряжения относительно своего наследия. Так, доступ к основному архиву Бродского (личному, не поэтическому) закрыт аж до 2071 года.
А вот относительно места погребения никаких указаний поэт не оставил. Несколько безумная идея похоронить Бродского на том самом Васильевском острове, на который он, юношей, собрался «прийти умирать», не нашла поддержки семьи. Венеция, второй после Петербурга, главный город в его жизни, предоставила поэту последнее пристанище на кладбище Сан-Микеле. Правда, не на «русском участке», где хоронят только православных, и тем более не на католической части. Бродского похоронили, как и положено гению, немного наособь — среди протестантов и агностиков.